Выстрел по солнцу. Часть вторая - Александр Тихорецкий

Глава 3

– А маму свою помнишь?

– Смутно. Мне было всего два года или около того, когда меня забрали дедушка с бабушкой. – опустив голову, Кэти разглаживала упрямую складку на скатерти. – Помню только комнату, огромную, светлую, с потолком – белым-белым, и ее глаза, совсем черные на его фоне. Наверно, вряд ли они были у нее такие уж черные, скорее всего – темно-карие, или еще какие-нибудь, но так уж мне тогда казалось. И комната – тоже не обязательно была огромной. Просто удивительно, какими максималистами мы бываем в детстве…

Ленский и Кэти сидели в кафе, у монументального окна, будто ожившим витражом действительности, расплывающимся хаотическими разводами огней. Яркая, суетливая перспектива московского бульвара расползалась кляксами света, разбивалась о строгую непроницаемость стекла, беспомощная и жалкая, обреченная прозябать снаружи, под проливным дождем, в сыром, пронизывающем холоде. Порывы ветра, словно заблудившиеся странники, метались осколками уходящей зимы, и невольно хотелось приложить руку к стеклу, магией своего тепла согреть их, успокоить, хотя бы, немного смягчить резкие, плачущие голоса.

Где-то там, по ту сторону этой неразличимой грани тонули в промозглой мгле дома, люди, машины, вовсю буйствовала стихия, будто вырвавшаяся на свободу ведьма, низвергая на землю потоки воды, щедро разбрасывая споры простуды, без устали жаля иголками озноба.

Временами ветер затихал, и тогда дождь тоже прятался, несмело, как-то неуверенно и даже почтительно напоминая о себе тихим шорохом, будто подушечками пальцев, россыпью капель легонько касаясь оконного стекла. В такие минуты мутная влага отступала, оставляя просвет вертикальным дорожкам, словно кристаллами хрусталя, дрожащими калейдоскопом далеких огней. И, казалось, что сверху, с самих прозревших, опомнившихся, наконец-то, небес опустилась благодать, и долгожданная эра согласия и гармонии воцарилась-таки на земле, первым делом решив покончить со всякого рода циклонами.

И прокрадывался в сердце покой, и взбудораженные мысли утихали, и сознание, измотанное, истерзанное, укладывалось уставшей кошкой где-то далеко-далеко, в самом укромном уголке действительности, тихо свернувшись на лоскутном, цветастом его одеяле.

Однако, идиллия заканчивалась, стоило лишь порыву ветра снова ударить в окно. Тогда дождь опять превращался в задиру и хулигана, он с силой бросал потоки воды в стекло, мгновенно разрушая хрупкую симметрию линий, размывая их строгий рисунок густой, плотной пеленой. И сразу становилось зябко и неуютно, хотелось убежать, спрятаться, забраться поглубже в чрево отвоеванного у суровой природы островка мира и спокойствия.

Как и было предсказано, несостоявшийся завтрак превратился в ранний ужин, не преминувший вобрать в себя и некоторые элементы обеда, накладывая на происходящее отпечаток милой небрежности, придавая вечеру задорное, какое-то сумасбродное очарование.

Вообще, Ленскому казалось, что, и этот ужин, и эта девушка, и этот вечер, оазисом тепла и уюта обосновавшийся прямо посреди кромешной непогоды – заслуженный приз, справедливая награда за смелость, мужество и риск. В играх разбушевавшегося воображения тьма за окном представлялась ему чем-то аллегорическим, злобным и враждебным миром, перенесшимся из далеких, уходящих вглубь хронологической шкалы столетий, а кафе – спасительным ковчегом, отвоеванной у Вселенского ненастья пещерой, очень своевременно и кстати оборудованной всеми достижениями цивилизации.

Куда-то исчезли, ушли в тень прошлого неприятности, тревоги, сомнения, и понемногу все, что давило и угнетало, сковывало и душило, ослабло, стало казаться мелким, несущественным, сжатое в ничто фокусом неизвестной, таинственной силы. Тяжелая, мрачная, испещренная замысловатыми иероглифами портьера, многосложное нагромождение суеверий, предчувствий, страхов, неожиданно побледнела, съежилась, обнажив за глупыми своими лохмотьями высокое, лазурное небо.

Он свободен? Он – свободен!

В первую минуту Ленскому показалось, что привычный мир рухнул, что это – сон, обман, помутнение рассудка, что вот-вот коварная судьба нанесет свой удар, в щепки разбивая все его мечты и надежды, и он замер, ожидая какого-то глобального катаклизма, цунами, затмения, потопа, совмещенного с землетрясением, на худой конец, хотя бы, пробуждения. Но ничего не происходило, пространство все так же скользило мимо неспешной рекой времени, и ничто, ни малейшее волнение не морщило безупречно ровную, зеркальную его гладь.

Неужели – все? Неужели закончен, прекращен, отменен этот ежедневный, изматывающий бег? Неужели круг забот, обязанностей, тревог, гнетущим ярмом сдавливающий душу, разорван, и отныне можно не думать о последствиях, не оглядываться на запреты, не раболепствовать перед предчувствиями?

Ленский то и дело закрывал глаза, прислушиваясь к своим ощущениям, в сумбурном потоке пытаясь отыскать это новое, необычное, будто энергией невидимого коллайдера, разгоняющее застоявшуюся в кольцах сосудов кровь.

Он чувствовал, как кто-то большой и сильный отпускает его, как напряженность, скованность, угнетенность осыпаются картонными стенами, и безудержным, одуряющим счастьем врывается в сердце свобода. Как она горячей эйфорией смешивается с хмелем от вина, от любви, от близости любимой, в кружевах фантазии переплетаясь с пламенем свечей, пеленой дождя за окном, мерцающими всплесками огней.

Сердце заволокло горькой, щемящей нежностью. Господи! Он любит, он любим! Он счастлив!

Разом, будто по команде, все изменилось в нем, растаяли образы бойких джентльменов и почтенных господ с повадками предводителей дворянства, и теперь Ленский – пылкий юноша, легкий, остроумный, красноречивый, с ярко-синими глазами и цветущим румянцем во всю щеку. Он просто излучает нежность и обаяние, он полон мягкой, любовной лирики.

Образ родился неожиданно, спонтанно, из внезапной вспышки фантазии, из пьянящего дурмана свободы, из страстной потребности соответствовать, быть юным, обольстительным, желанным. Никогда прежде Ленский не позволял себе такого легкомыслия, зажатый жесткими рамками привычных амплуа, но сейчас он смел и раскован, ему плевать на старость и возможность показаться смешным.

Он влюблен, влюблен в девушку, сидящую напротив, каким-то чудом, непостижимым стечением многих и многих обстоятельств подаренную ему этим вечером. Словно мечта, когда-то утерянная, забытая, она вернулась, она возвращена его воображению, будто корабль, долгие годы странствовавший в далеких просторах – родной, отеческой гавани.

И юноша замер, любуясь ею, трепеща в упоении невозможного, наблюдая, как пряжа разорванной когда-то ткани вновь срастается единым целым, обрывками давних, давным-давно позабытых желаний, снов, надежд, грез и иллюзий соединяясь с повзрослевшими, неузнаваемыми своими продолжениями, словно эхом прошлого, вернувшимися домой.

Мягким шелестом осыпаются секунды, и струится из лампы желтый свет, и юноша Ленского тих и печален, будто укутанный золотом грусти вечного, нескончаемого листопада. Словно забыв о своей легкомысленной ипостаси, словно заблудившись в лабиринтах бесконечных раздумий своего alter ego, он молча замер в полумраке призрачного алькова, смущенный, растерянный, безмолвный.

Уже давным-давно сказаны все дежурные фразы, отдана дань вежливости и условностям, и теперь впереди – самое важное, самое главное, самое деликатное. Самое простое и сложное, желанное и страшное, спорное и неоспоримое.

Впереди – целый мир, целая Вселенная, простершаяся миллиардами световых лет, Млечных путей, больших и маленьких Солнц, спрессованных в один взгляд, одно дыхание, одно мгновение, экстрактом счастья замерших на чаше небесных весов. И надо только начать, выполнить обряд из слов, интонаций, взглядов, сплетенных в аллегорические кружева любви, и все, этот мир – в твоих руках! Теперь-то он уж точно откроется перед тобой, откроется без всяких усилий и условий, пленительной простотой разоблачая надменное мироздание, настежь распахивая все его двери, открывая его самые страшные, самые сокровенные тайны.

И Ленский уже готов, уже делает несмелое движение навстречу, но что-то останавливает его, что-то связывает, мешает сделать решающий шаг.

Словно ребенок, он оттягивал этот момент до последнего, узорами пустого красноречия увиваясь вокруг сути, робко подбираясь к ее загадочной сердцевине, раз за разом, замирая перед ней в муках страха и нерешительности, снова и снова шарахаясь от нее прочь.

С ужасом, с изумлением он вдруг обнаружил, что ничего не может. Он огрубел, потерял легкость и беспечность, совсем разучился ориентироваться в хитроумной паутине любви. Разучился плести силки из уступок и недомолвок, утратил искусство интерпретации и криптографии, где-то на остывших камнях бесконечных дорог растерял навыки и привычки победительной молодости. Совершенно неожиданно он поймал себя на мысли, что отчаянно боится, не в состоянии даже подумать о близости с любимой, и сейчас любой юнец, сорвавший поцелуй своей подружки, может смотреть на него свысока.